Всегда ли серьезный логопедический диагноз влечет за собой отставание в речи? Опыт мамы показывает, чего можно добиться домашними занятиями при диагнозе "алалия".
Сомнений в диагнозе "сенсорная алалия" у меня к тому времени не осталось. Все шло точно по книге, тютелька в тютельку. Я много раз перечитывала нужную главу, оставила попытки понять, почему же до года у нас все было нормально. Нужно было идти вперед, надежды ни на кого не было.
Обращалась к местным логопедам — "ждите до 5 лет, он же не совсем молчит". Пыталась найти информацию в Интернете — но ее практически не было, кроме краткого описания расстройства. Как-то муж сказал: "Пусть будет, как будет, не начнет говорить — будет сидеть дома, главное, чтобы человек вырос хороший". С помощью Божией мы приняли этот самый худший вариант как возможный, примирились с ним и просто жили дальше.
Однако мы стали много играть. Зимние вечера и четверо детей — я покупала тематическое лото с предметами, книжки с крупными картинками без текста. Мы лепили, клеили, вырезали, раскрашивали. И вот однажды произошло чудо — с инструментами. Мы вылепили их из пластилина, потом рисовали, потом вырезали из почтовых коробок — крупные, раскрашенные сыном, они стали любимыми игрушками на две недели. И к концу этих двух недель я поняла, что он запомнил и правильно употребляет их названия. Пила, молоток, гвоздь, шуруп и даже дрель — не очень четкие, но точно названия инструментов. Дело пошло.
Именно так мы поступали с разными группами предметов: овощи, посуда, фрукты — мы искали их в книжках, рассматривали вживую, рисовали-лепили-клеили. И постепенно сын понял, что у каждого предмета есть свое название. Он еще ничего не спрашивал, но процесс запоминания пошел легче: я многократно, до 100 раз, глядя сыну в глаза, повторяла названия майки и штанов, стола и шкафа, давала их трогать, рисовать и играть с детскими наборами. Потом я узнала, что именно так и нужно поступать — подключать к освоению слова все органы чувств: зрение, осязание и даже обоняние. Как только он запоминал название предмета — слово входило в его словарь. Благо, с активной частью речи у него проблем не было.
Постепенно ушло повторение нечленораздельного сочетания звуков. С бездумным повтором фраз было сложнее, но и это я старалась использовать: именно с помощью этой его особенности мы научились говорить, как его зовут. Я спрашивала "Тебя как зовут, Федя?" — он повторял последнее слово "Федя". Через пару недель я опустила в вопросе "Федя" — а ответ все равно услышала правильный. Есть! Еще одна маленькая победа.
Очень помогали другие дети: старшая Ксения тем, что смогла воспринять мой способ общения с сыном, помогала, повторяла, говорила четко, играла и возилась с ним, с которым даже взрослому было тяжело. Малыши тоже не сидели без дела: следующая за Федором Танюша давала ему постоянный пример облегченной речи, ведь за сверстниками он не поспевал, а у нее можно было копировать упрощенные образцы. А маленькая Женя помогала сохранять самооценку, не чувствовать себя ущербным: она вообще ничего не говорила и совсем ничего не понимала. И все вместе они создавали группу, в которой работать всегда легче, чем один на один с мамой.
Мы пили два раза в год несильные стимуляторы и говорили, говорили, говорили с сыном. Большую роль для развития речи играли положительные эмоции, коими у нас были поездки к бабушке-дедушке на природу, к коровам, кострам и воле. Занятия всегда были ситуативными: я видела, что в этот момент сыну можно что-то объяснить, потому что предмет попал в зону его интереса — и старалась не упустить момент.
В 4,5 года мы смогли сесть за стол и начать заниматься с пособиями. Я уже знала, что сенсорная алалия — это не смертельно. Что ребенок должен выучить русский язык как иностранный. Что есть дети, которые с подобным диагнозом к
Ближе к 5 годам у него началось заикание. Я испугалась. К счастью, у меня к тому времени был сложившийся круг сетевых знакомых с детьми с таким же диагнозом, с которыми я тесно общалась на форуме. И тогда я узнала — заикание свидетельствует о выходе из алалии. Оно должно пройти через несколько недель. И начинается потому, что ребенок на выходе усваивает слова самостоятельно, а не натаскиванием, и не справляется с захлестнувшим его речевым потоком. Наше заикание выросло за неделю и в течение следующих двух полностью сошло на нет.
Что произошло? Мы больше не алалики. Конечно, никаких чудес. Но как в иностранном языке бывает набран определенный запас слов, от постоянного упражнения в языке появляется чувство этого языка — так и у нас появилось чувство русского языка. Общее недоразвитие речи — вот наша проблема теперь. Это сложно, сыну тяжело усваивать грамматические формы: род, падеж, число; словообразование — высший пилотаж, и сказать, что сок апельсинОВЫЙ — мы смогли только после 5 лет.
Бедный словарь — его надо наполнять год за годом. Непонимание сложных фраз — большая речевая конструкция лишает возможности сориентироваться в обращении и ставит в тупик. Неправильное употребление предлогов и приставок. Нарушения произношения, вызванные неразличением на слух близких по звучанию фонем. Странный выговор — как иностранный акцент. И еще много всего, что не уйдет само — но с чем можно бороться.
Главное, что ребенок любит и хочет говорить, что он ждет подсказки и готов работать, что его мозг воспринимает и обрабатывает слуховые сигналы. Считается, что у человека есть области мозга, которые не имеют определенной функции. И когда идет постоянно раздражение поврежденных областей (а при алалии области мозга, отвечающие за речь — повреждены) — их функции берут на себя именно эти, свободные области, не имеющие нужной специфики, но способные "подменять". Именно так, я думаю, произошло у нас.
Не многие родители могут понять счастье матери, которая бежит за листочком записывать очередную фразу сына. Вот он отказывается есть салат. Но не молчит, нет, он говорит: "Тут трава. Траву ест корова, а я не ем". А когда сестра на улице случайно проглотила залетевшую в рот мушку, пошутил: "Ты что, лягушка?" Это естественно для родителей, чьи дети обладают даром речи. Как часто мы об этом даре говорим и как мало мы представляем, что значит его отсутствие. Ведь узнать, что лягушки кушают мошек, мы смогли только тогда, когда научились задавать вопросы — а это было тоже очень и очень сложно. Зато теперь можно многое узнать — и потихоньку сходит на нет отставание в психическом развитии, которое было вызвано отсутствием речи.
Я думаю, что мой сын вряд ли будет болтуном. И не потому, что речь его всегда будет ущербна. Нет. Преодоленное расстройство воспитывает принципиально иную культуру слова. На вопрос "Где машинка?" сверстники, с которыми он бегает, отвечают: "Машинка? Кажется, э-э-э, последний раз мы играли в нее в песке. Может, она там? Пойдем, посмотрим". А он ответит: "В песке". Слово слишком ценно, слишком дорого. Оно используется только для того, чтобы точно высказать мысль и быть понятым: в игре, в быту, в учебе, но только не напрасно.
Я никогда не относилась к сыну как к ущербному. Всегда любила его такого, какой он есть. И если бы мне предложили вернуться назад и что-то изменить — например, чтобы сын был каким-то другим, в том числе и говорящим — я бы не согласилась. Относиться к речевому расстройству можно по-разному, но для меня алалия не стала приговором, а слово "алалик" — не стало словом обидным или причиняющим боль. Да, у кого-то дети шатены, а у кого-то брюнеты, у кого-то говорящие, а у меня алалик — это данность, его особенность, его черта, которая подчеркивает индивидуальность сына и помогает нам всем учиться держаться друг за друга, учиться видеть чужое несчастье, учиться сострадать.
